Сегодня благодаря шефу я попала в объектив нескольких ростовских сми и готова была провалиться под пол. Я всегда прячусь от всех камер, а тут усадили за круглый стол. Писала конспект, как на лекции, хотя оно мне на фиг нужно. Чувство такое, будто лежишь на операционном столе под лампочками. Хочется везде ходить в капюшоне. Вообще всё кажется странным и неестественным, будто я из воска. Хочу завтра заставить себя поехать в публичку, собирать литературу для диплома. Это странное здание со странным людьми кажется сейчас уместным.
5-й сезон criminal minds - жестянище. Чёрт знает что происходит с Аароном, а я его так люблю ( На 9-й серии просто можно умереть. Всё в жизни как-то сжижено, будто вокруг не воздух, а кисель. И любая мелочь задевает, словно повысилась чувствительность. Иногда проще молчать, чем разговаривать с людьми, которым нет до тебя дела. Хочется участия и теплоты. И ещё хочется быть необходимым кому-то.
Ходили вчера службу церковную на улице снимать. Пялилась на мальчиков-прислужников *рукалицо* Какие они хорошенькие, блин. Когда один с бородкой напомнил мне Гослинга, я поняла, что у меня обострение. Но правда же похож! Благо, я не начала их фотографировать, а то был бы совсем финиш.
Очень странные люди откликаются на объявление по поиску ролевиков в вк. Сначала я накатала простынь с разными сюжетами, потом написала чисто по Галлавичам. Кажется, мне придётся удалить все свои страницы, чтобы больше этого не видеть. Если бы бросить ролки было бы легко, то ну его всё к чертям. Кто-то играет себя, зачем, не пойму. Кто-то льёт воду в маленькие посты. Кому-то трудно перечитать свой пост и увидеть, что он весь кривой. Кто-то вообще отписулькивается каким-то предложением. Но самое поганое - что всё это скучно, уныло, никак. Разве от такого можно кайфовать? А если ты не кайфуешь от хобби, то тогда зачем?
Буду кидать сюда цитатки про близнецов Крэй. Это ж чудесно.
The twins and their world were fascinating.
*
‘I always dressed the twins the same. They was such pretty babies. I made ’em both white angora woolly hats and coats and they was real lovely, the two of them. Just like two little bunny rabbits’
*
‘Look at Reggie, Mummy’s darling. Sweet little angel, ain’t ’e?’ At other times it was necessary to get him into trouble. This wasn’t difficult either. Reggie was no angel, whatever Ronnie said, and Ronnie knew exactly how to handle things. He knew quite well that in a fight Reggie would always back him up and always rise to a taunt of cowardice.
*
‘Ronnie was a fighter,’ says one of the men who trained him, ‘the hardest boy I’ve ever seen. To stop him you’d have had to kill him. Reggie was different. It was as if he had all the experience of an old boxer before he started. Just once in a lifetime you find a boy with everything to be a champion. Reggie had it.’
* вот это вообще прелесть )
Before the corporal could explain what was so special about the Royal Fusiliers the two recruits in the identical blue suits started walking towards the door.
The corporal stopped. He was not the man to take nonsense from recruits but had never faced a situation quite like this before.
‘And where might you be going?’
The twins paused, faces expressionless except for a faint but identical raising of the eyebrows. ‘I said, where d’you think you’re off to, you lovely pair?’ One of the twins spoke then, as quietly as if telling somebody the time.
‘We don’t care for it here. We’re off home to see our mum.’ They continued to walk towards the door.
The corporal felt the two boys were trying to make a fool of him, and grabbed one by the arm. There was something strange about what happened then. Violence is usually accompanied by some
sign of emotion but the faces of the twins remained expressionless. There was a thud. The corporal staggered back against the wall, holding his jaw – and still unspeaking, still unhurrying, the twins, in their dark blue suits, walked down the stairs and out across the square where the ravens perched and the last of the afternoon sightseers was being shown the spot where Queen Anne Boleyn lost her head four hundred years or so before.
Ronald and Reginald Kray of the Royal Fusiliers were back at Vallance Road in time for tea.
*
From the start he knew the importance of reliable intelligence about the enemy, and took trouble picking up facts about rival gangs. He had a following of small boys he used to meet in a cafe in the Bethnal Green Road. He was developing a taste for teenage boys, but these also acted as his ‘spies’; he used to send them out to watch a house or club, or follow someone and report back to the hall. Payment was strictly by results. He used to call the boys ‘my little information service’.
*
If the twins wanted action it was soon clear that no one else did.
Охрененный дождь с утра - это чудесно. И ещё можно воспринять как повод пойти на работу позже. Придумала распечатывать электронную книгу по одной главке в день или реже, если учитывать, что она на английском. Если хорошо пойдёт, есть шанс немного подтянуть язык. Если сделать вид, что я не ленивое мудло, то всё как надо. У меня было 5 потрясающе тихих дней без родни. И мне нужная новая работа. Новая. Интересная. Работа.
Микки пять. В комнате сыро и пахнет затхлостью. Он стоит над поломанным телом матери. Оно смотрит в ответ стеклянными глазами, смотрит и смотрит, будто пустое. - Мам? Руки выглядят неприятно, вспухшие вены – будто трещины. Микки берёт костлявую ладонь, кожа похожа на густой студень, и тянет тело на диван. Волосы вязнут в рвоте. Сухопарая фигура отца вырастает из земли, словно скала. Он больно ударяет по затылку, так что щиплет в глазах, и говорит хрипло, словно наглотался проволоки. - Брось, не видишь что ли, подохла. А Микки всё держит и держит холодные пальцы.
Микки десять. Он сжимает мокрую ладонь Мэнди, которая смотрит на кривую улыбку отца. Лицо покрыто плесенью фальши, как и выглаженная рубашка. Серые стены приюта отбрасывают тени в его остроугольных морщинах. - Ну чего вы, идём домой, - говорит он и протягивает свои руки, так что Микки приходится сдержаться, чтобы не вывернуться. – Хотите мороженого, а? Пойдём, купим вам по мороженому. Мэнди кивает и берёт его шершавую, чешуйчатую ладонь. Пальцы Микки ломит болью от её хватки. Он смотрит в глаза надзирательницы, проходя мимо неё. На улице воздух будто спрессованный, и дорожка за калитку кажется безмерно длинной, по её краям стоптана жёлтая трава. За воротами Мэнди вырывается и бежит прочь, розовые ленты в её волосах брызгают в небо. - Ну что, купишь мне мороженое, пап? – спрашивает Микки и чувствует, как трещат кости от удара в плечо.
3.
От бугристой спины пьяного отца испаряется зелёный туман. Микки смотрит на корявые выступы кожного покрова. Если взять лезвие и вспороть их, наружу посыплются черви. Обыск карманов ничего не даёт, даже сигарет. Мэнди смотрит злобно, как затравленный зверь. Её руки исцарапаны гневными мыслями, но она не хочет возвращаться в приют. - Доставай биту, Колин, - говорит Микки. – Пойдём, раздобудем еды.
4.
Микки двенадцать. У него на руках чужая кровь, она раздувается бульбами и ядовито шипит. - Ей десять, сука, десять! – рычит он не своим, не мальчишеским голосом. – Знаешь, что случается с теми, кто дрочит на малолеток? А? И будто кто-то плеснул ледяной воды на позвоночник, слышит из себя отца, его проволочное рычание. Тело в руках братьев корчится и фырчит, окропляя чёрными брызгами одежду Микки. Куски кожи отпадают с лица, оно обтянуто гниющими мышцами. Микки кричал бы от страха, но нельзя, и он скалится, через зубы шипит: - Узнаешь в следующий раз. И, кусая до боли язык, он уходит.
5.
Его зовут Саймон, он старше Микки на два года, и у него липкие ладони. Глаза чёрные, словно дыры. Он ничего не говорит, только дышит тяжёлыми рваными клочками воздуха. Они прячутся в школьном туалете, по белому кафелю стекают капли смолы. Микки кусает губы, возбуждение пронимает его до самых костей. Он раздражён, нервы острые, как иголки. Всё происходит быстро и грязно, и Микки хочется довести эту грязь до предела, гиперболизировать, хочется разорвать себе живот и вытащить наружу тошнотворное. Мстить всему миру. Он задыхается.
6.
Треснувшие куски неба топорщатся. От боли Микки плохо соображает, почему под ними проступает не беспредметное космическое пространство, а шершавая бетонная стена. Отец что-то кричит, но слышны только его удары, скрежетом отдающие внутри головы. Но Микки четырнадцать, и он знает, что кричит отец. - Я тебе покажу, что значит быть мужиком, мелкий ублюдок! Слова сыплются изо рта, словно блевотина. Глаза его с лопнувшими венами лезут из орбит, а тело раздувается, как ворот кобры. Микки рвёт грудь руками, будто кожа – лишь липкая плёнка, мышцы – прессованная вата, а кости – битое стекло.
7.
Микки восемнадцать. Его грудь раздувается и трескается, наружу рвутся хрупкие синие фиалки. Он никогда не видел глаз красивее. Он не знает, что это, почему так хочется, разрядом через голову в кончики пальцев, живое, самовольное, сильное. Страшнее, чем проволочный голос, больнее, чем удар в голову… Йен. Рыжими всполохами на утреннем небе. Кожа на костяшках лопается от напряжения, словно скорлупа, её не стянуть ниткой. Вкус никотина не выцеловать с губ.
8.
Из трещины в потолке ползут чёрные пауки. Отец шипит, и с языка у него капает ядовитая, прожигающая кожу слизь. Его обросшие жесткой шерстью руки с уродливыми когтями рвут горло. Хочется кричать, но наружу вырываются только сгустки тёмной крови, она никак не заканчивается. Всё вокруг сплошь чёрное, будто сейчас проступят титры. Отец наводит пистолет на Йена. Микки думает, что смерть не может быть хуже. В комнате появляется Светлана. Её тело белое и студенистое, опутывает холодным саваном. Микки тошнит. Су-ка.
9.
Под ногами Микки разверзаются пропасти. В ладонях вся его жизнь – жалкая, покорёженная. Сердце долбится о кадык. Чем больше страхов – тем сильнее ты с виду. Страх потерять Йена – удар, пауза – и всё вдребезги. Всплески острого отчаяния, будь ты проклят, грёбаный мир. И вдруг разрастается большой, как небесный купол, праведный гнев. Микки рычит, он прорывается на свободу через уродливую, шерстистую кожу отца, его проволочный голос, синие вены. Быть может, есть что-то лучше, чем смерть. Он бы никогда этого не узнал. Но Йен целует в макушку, и пропасти затягиваются, как раны.
10.
Микки сидит на кухне и следит за лёгкими движениями бледных рук. Он никого никогда не любил так, как Йена. Кружка кофе испаряет горький аромат. - Расскажешь мне? Микки щурится, как от взгляда на солнце, смотрит в сторону. - Тебе снятся кошмары. Из-за меня, Мик? Нет, конечно, но сказать он не может. Эти сны – он сам. Если рассказать хоть один, кто станет любить его после? У Йена горячие ладони, красивые, нежные. Он злится и уходит. Откровенный, как ребёнок. И Микки утешает только, что дети любят просто так. Он смотрит на дверь с болью в груди, будто лёгкие разрастаются. Пьёт кофе без сахара и давит мысли о том, что давно распался бы на камни, не будь рядом Йена.
11.
Небо залито смолой, она капает на асфальт. Микки курит, щетинясь от холода. Стоит перед дверью, на часах – слишком поздно, чтобы постучать. Пальцы сводит от чувств. Но она вдруг открывается сама собой, и Йен смотрит взволнованно. - А я к тебе. Снова эти сны? Микки кивает и тонет в спонтанных объятьях. Они сидят на крыльце, руки Йена согревают. - Он всегда будет возвращаться. Я жалею, что он никак не сдохнет, - говорит Микки. Не в его силах перестать быть собой. Разве бояться – значит быть трусом? - Ты теперь не один. Мик, слушай. Я с тобой, нас не сломить так просто, - глаза Йена голубые, будто последнее светлое, что осталось. - Я за тебя – что угодно, Мик. Микки хочет сказать, что любит, но захлёстывает через край, и он только тянет к себе и целует. Ему так хорошо, что он думает – эти сны прекратятся когда-нибудь.
Название: Ты всё выдумал Фандом: Inception Персонажи: Имс, Артур Рейтинг: g Размер: мини Описание: Имс ищет выход из города. Выход, которого нет. Города, который не существует. Некая попытка написать сюрреализм.
Небо над головой цвета берлинской лазури с розовыми перьевыми облаками. Вырисовано, словно на картине Ван Гога. По нему трудно определить время суток. Солнце болтается низко, будто подвешено на нитку. Оно почти белое и похоже на дыру в Небеса. Возможно, уже вечер. Если будет закат, то лучше успеть до него. Имс опускает ладонь в карман брюк, но пачка сигарет пропадает. Он начинает понимать, что это за место. Он стоит на площади. Она круглая. Можно сказать с уверенностью, что она идеально круглая. Прямо перед ним – маятник высотой примерно в три этажа. В нём 10 шаров величиной с футбольный мяч. Два крайних периодично с шумом рассекают воздух. Баммм… баммм. Баммм… баммм. Это вроде как должно успокаивать, но больше похоже на машину для убийств. Правда, убивать здесь некого. Пока Имс единственный посторонний объект в этом… городе? За 10 лет можно построить Вселенную. читать дальшеИмс смотрит по сторонам, дорог слишком много. Он решает пойти направо. Здесь довольно тихо. Почти нет машин, а что есть – неброских цветов. А вот такой архитектуры нигде в мире, пожалуй, не встретишь. Нет и двух похожих зданий – все сплошь разные. Улица застроена плотно, будто это – начало города. Имс останавливается и прикладывает ребро ладони ко лбу, чтобы оглядеть одно здание – худое и длинное, так тонко отточенное мрамором, что кажется хрустальным. Оно магнитит свет белого солнца, а потом разбрасывает по улице цветными бликами. Имс щурится и поднимает взгляд над собой – на его голову что-то мерно покапывает. На фонаре висят потёкшие, как расплавленный сыр, часы. Кажется, что кто-то оставил их здесь подсушиться по солнце. Точное время понять трудно, но часовая стрелка уже переползла за шесть. Нужно спешить, но Имс просто не знает куда. Ему кажется – чем дальше он идёт, тем сильнее отдаляется от выхода. Хотя, конечно, выйти из этого города (мира?) невозможно. Его можно только разрушить. Холод скользит по позвоночнику, когда Имс идёт мимо огромного проткнувшего небо собора с прямыми башнями и резными витражами. Он похож на Руанский, но выше, невообразимо выше. И весь выточен из каменного кружева. Так и манит войти внутрь, и Имс мнётся на пороге с минуту, а потом идёт мимо. - Где же ты?.. Он натыкается на человека и машинально бросает «простите». Плохой признак. Имс оборачивается. Человек стоит и смотрит на него. Как и все остальные люди на этой улице. Могут ли они выбросить его наружу? Учитывая, в чьей он голове… Имс отворачивается и дальше идёт уже быстрее. Ему вдруг приходит в голову, что он может встретить тут себя. Когда он доходит до перекрёстка, с той стороны дороги с неба падают головы мёртвых рыб. Имс застывает, нет, это не дело. Он оглядывается и заходит в первое попавшееся здание. В нём – пустота. Только винтовая лестница тянется до самой крыши. Но Имс уверен, что видел свет в окнах. Ступеньки множатся, не пуская его наверх. Чёртовы лабиринты. В следующем здании лестницы и нет вовсе. А в ещё одном – она стекает вниз, словно водопад. - Проснись! – кричит Имс, и эхо бьёт его по вискам. На макушку шлёпается голова мёртвой рыбы. С каждой минутой становится понятно – он найдёт не то, что ищет. Когда забраться на крышу всё же получается – к чёрту лестницы, Имс карабкается по стене – он окунается макушкой в лазурное небо. Солнце болтается там же. Может быть, здесь и вовсе нет времени. Город под ногами так велик, что взглядом его не охватить. Ровно в центре – та площадь, с которой пришёл Имс. Отсюда маятник выглядит щёлкающим пастью пауком. А всё остальное – сплетённой им паутиной. Кажется, что если посчитать за день каждый дом, то выйдет ровно 10 лет. - Лучше бы ты построил город-ромашку, детка… Имс пытается выдать за шутку то некомфортное ощущение на затылке, когда на нём проступает холодный пот. Но никто его не слышит, кроме опустившейся на плечо стрекозы с золотисто-прозрачными крыльями. - Ты-то тут откуда? Стрекоза, конечно, не отвечает. Теперь Имс знает, где нужно искать. Он берёт припаркованную машину и едет сквозь рыбный дождь туда, где дорога заканчивается. Туда, где заканчивается город. Стрекоза всё это время сидит на руле и смотрит на Имса. Последний дом в незавершённом многограннике – вычерченная продольными линиями высотка. Синяя-бардовая-розовая полоса, и снова синяя-бардовая-розовая. Других цветов нет. - Думаешь, он скучает по мне? – почему-то спрашивает Имс у стрекозы. Она снова не отвечает и парит вверх. Внутри пусто. По ковру змеиной расцветки Имс проходит мимо большой мозаики из битой плитки. На ней – морское побережье. Конечно, здесь могло быть только такое море. Лифт долго едет наверх. В нём поёт… да, Эдит Пиаф. Но это не помогает. Проходит минута, две, три… Но сон не заканчивается. В запасе ещё целая вечность. Лифт открывается сразу в квартиру. По полу стелется узорчатый ковёр, на стенах – картины. «Дезинтеграция постоянства памяти» Дали – чего и стоило ожидать. В гостиной над камином висит рыба-меч. Артур стоит у окна. Такой же прямой, такой же ровный и причёсанный. Перед ним, как на ладони, город-паутина. - Я знал, что ты придёшь, - он оборачивается, и первое время кажется, что будто бы не изменился. На нём жилетка и галстук. Делает шаг навстречу, и электрическим током прошибает взгляд. Конечно, всё дело в рыбах. - Прости, что задержался. Привычное «детка» застревает в горле и никак не проглатывается, когда Имс идёт мимо. Он ищет хотя бы одно окно, которое открывается. К счастью, оно здесь есть. - Идём. И он почему-то боится его коснуться. Но приходится, когда Артур продолжает стоять и смотреть этим взглядом, в котором – ничего. Имс берёт его за плечи, подводит к открытому окну. Лёгкая волна ветра доносит до него запах тела Артура, его пьянящее тепло. Имс закрывает глаза на мгновение, чтобы окунуться пальцами в манящие… чёрные… волосы… Ты хочешь не этого! И он отдёргивает руки. - Ты всё это выдумал, Артур, - почти выкрикивает. – Смотри. Это не город, это не камни, всё это – ты. За ворот рубашки он тянет Артура наружу, так что ветер взбивает идеальную причёску. От высотки откалывается одна полоска. Она падает вперёд и крошится вместе с углом другого здания. Артур сжимает губы и отталкивает Имса. - Разве тебе здесь не нравится? - Ты должен прыгнуть! - Я не черта тебе не должен! И наружу брызгают все стёкла. - Мы могли бы жить здесь… - Даже я не люблю тебя настолько, чтобы жить в твоей перфекционистской башке, Артур. Имс делает шаг навстречу, он обнимает колючее тело. И они падают. Цветные полоски распадаются веером. А небо – иссиня-чёрное. Артур дрожит. Никто из них уже не чувствует удара.
No masters or kings when the ritual begins, There is no sweeter innocence than our gentle sin, In the madness and soil of that sad earthly scene, Only then I am human, Only then I am clean.
Думала, что преподаватель посматривает на меня, потому что я быстро подготовилась и заметно нервничаю. Потом мне сказали, что физиономия у меня была просто пунцово-красная. Понятно, почему он смотрел, ха ) Короче, я никогда не знала, что Кока-Кола действует как энергетик. Но за несколько крайних дней мне об этом рассказал доклад Саши по трэвелогу и передача по Нэшенл географик. Ну и я тяпнула целую бутылку перед экзаменом по русской литературе, к которой была готова процентов на 40. Один вопрос препод давал на самостоятельный выбор, а второй давал сам. А из всего охулионного списка, помимо забытого школьного, я прочла к этому экзамену только "Котлован" Андрея Платонова. То есть его читала во время сессии, потом долго пыталась найти ответ на вопрос в том ключе, каком он задан. И мне попался дополнительный вопрос... по Платонову. ЭТО БЛЯДЬ КОСМОС Я ЧУТЬ НЕ ЛОПНУЛА НА МЕСТЕ. Короче, "отлично" у меня. И меня до сих пор от всего этого штырит )
Дождь вчера такой пошёл, что мы в маршрутке будто были крохотной такой подводной лодкой в океане. Сложно написать что-то внятное, в голове вакуумность и отсутствие жизни.
Дж. Брент, В. Наумов. Последнее дело Сталина. М, 2004:
Ему (Абакумову), должно быть, казалось, что евреев наказывают за то, что они евреи, а не для какой-то определённой политической цели. *** В отличие от простой провокации, в которой факты были обманным путём приведены для подтверждения ложных обвинений, Сталин не имел дела с ложными обвинениями или обманной провокацией. Он создавал реальную ситуацию, в которой данные обвинения и провокация казались нормальными, логическими и сообразными. Его дела не были судебными. Они были политическими. (…) Сталин не просто желал устранить определённых врагов. Он хотел спланировать внутренне сообразную реальность, служащую его политическим целям. Это была действительность, которая объединила внешне несовместимое. Абакумова – Кузнецова – Шварцмана – Этингера – кремлёвских докторов – членов ЦК – американскую и британскую интеллигенцию в единое целое. (…) Он определил правду. Он один определил реальность. (…) Если определённые факты не были эмпирически подлинными, они становились истинными в функциональном смысле для удовлетворения политических целей, которые в сталинской системе представляли собой высшую реальность. Сталин придерживался обеих реальностей с точки зрения одинакового времени – обычного и политического – и данная способность сделала его как монстром, так и мастером, создателем и разрушителем, колоссальной фигурой в истории XX в. *** Мнимый заговор, в конечном счёте объединивший жертву и палача – Абакумова и Этингера, Абакумова и Кузнецова – против советской власти, на самом деле был заговором, организованным самой советской властью. *** Вопрос о вашей виновности решён самим фактом ареста. (Рюмин)
Решила собрать некоторые статьюшки своей рубрики. Не все, правда, только те, что дома есть. Если по порядку, то: Бернини, Мона Лиза, Альтамира, Малевич, Караваджо, Моне, Ван Гог, Мунк, "дегенеративное" искусство
Остальное на сайте Читайки. Выглядит так себе, да и кое-где лида почему-то нет, но как смогли, называется.
Вчера херячила на работе с 9 утра до 10 вечера, а сегодня без будильника таки в 6 проснулась. С тех пор, как стало рассветать очень рано, не могу я йогой заниматься, как отшибло. Но всё равно сохраняю режим сна и делаю ишнаан, то есть контрастный душ принимаю. Хотя кто бы мог подумать, для меня это было самое страшное, а сейчас прямо хочется О-о Сегодня снова до упора верстачим и верстачим.
Нашла в "Комсомолке" 53-го года "героин нашего времени", долго думала, потом поняла, что всё-таки "герои". И вообще взяла сначала 52-й год и, как дура, искала то, чего нет. Публичка вообще начинает пугать меня. Я бываю в ней по средам и субботам, но уже обнаружила несколько фриков, которые, судя по всему, в ней живут. Некоторые, например, спят. Я иду читать газеты - они спят, я иду сдавать газеты - они спят. А ещё я читаю книгу "Последнее дело Сталина", и у меня просто затылок холодеет от неё. Очень сложно сказать, насколько всё это правдиво, но передо мной выстраивается цепочка, по которой было сфабриковано "дело врачей", и это просто жуткая вещь. А что ещё более жуткое - так это то, что "ленинградское дело" лежит во временном промежутке "дела врачей", и два его фигуранта - Кузнецов и Вознесенский - присутствовали на спонтанном вскрытии Жданова, в чьём убийстве врачей и обвинили. И Кузнецова посмертно, когда его уже расстреляли осенью 50-го, к этому делу крепко привязали. Моя голова кажется слишком маленькой, чтобы вместить эти страшные события.